Когда на площадях и в тишине келейной
Мы сходим медленно с ума,
Холодного и чистого рейнвейна
Предложит нам жестокая зима.
В серебряном ведре нам предлагает стужа
Валгаллы белое вино,
И светлый образ северного мужа
Напоминает нам оно.
О. Мандельштам
Ты на лодке своей и в домах не ночуй:
Враг там может скрываться легко.
На щите викинг спит - меч свой сжал он в руке,
И лишь небо крыша его.
Ты в ненастье и шторм парус свой распусти.
О, как сладостен будет сей миг!
По волнам, по волнам! Лучше прям к праотцам,
Чем рабом быть у страхов своих!
Эсайяс Тегнер, "Сага о Фритьофе"
Архетипы, связанные с культурой и историей викингов - средневековых жителей фьордов - имеют в современных европейских языках сплошь позитивные коннотации. Бандиты и рекетиры, странным ветром занесенные из Центральной Азии обратно на родной некогда европейский север, принеся туда не менее странно искаженную религию и традиции, терроризировали континент веками, внося дополнительное разнообразие в и без того неспокойную и нестабильную жизнь побережий и поречий, превращая ее порой в непрекращающийся кошмар. Однако, несмотря на это, популярность викингов среди современных реконструкторов, разных неоязычников и прочих любителей старины не уступает таковой других средневековых воинских культур и традиций, включая долго и агрессивно рекламируемые на Западе дальневосточные. Образы неопрятного, необузданного и непредсказуемого средневекового бандюгангстера и его не менее безбашенной, но при этом коварной подруги обладают ни с чем не сравнимой притягательностью вопреки полному несоответствию их, так сказать, морального облика обычаям и представлениям искалеченной веками христианства и промышленно-урбанической революции души "белого человека". Житель современного города - спроси его - ни за что не согласится променять свою жизнь на долю викинга со всеми ее неудобствами, лишениями и решениями, принимать которые у него, как он прекрасно понимает, не хватит ни духу, ни этических оснований, и тем не менее, его безотчетно тянет именно туда, а не, например, к корыстным морским разбойникам нового времени или расчетливым феодальным интриганам высокого средневековья.
Что же там такого, что заставляет не замечать огромную психическую пропасть между мировосприятием "диких северных варваров" и греко-римской цивилизованностью, лежащей в основе европейской культуры? Что за сила позволяет парить над нею, обозревая оба берега?
Я думаю, тому есть единственное объяснение: в отличие от нас, вынужденных жить в просчитываемой наперед, предельно рационализированной и формализованной действительности, викинги пребывали и действовали в пространстве судьбы, не слишком по нашим меркам отчетливо разделенном на внешнее (вещное) и внутреннее (психическое). Судьба была для них единственной реальностью, имевшей значение. Личность, собственность, сама жизнь - все эти гуманистические фетиши были для них пустым звуком вне органической связи с волей и водительством богов, проявлявшимся, прежде всего, в удаче, лишь символами которой были добытые в походах ценности, с которыми викинги легко при необходимости расставались и не стремились ни "застолбить" за собой, ни даже передать по наследству. Когда они стали поступать иначе, кончилась и сама эпоха, о которой идет речь: начали складываться "королевства" общеевропейского типа, произошла христианизация и т. д. До этого же они были последними в так называемой "истории" людьми, жившими подобным образом - самыми близкими к нам в текущем времени. Наверное, похожим образом греки классического и эллинистического периода воспринимали людей, описанных в Илиаде и Одиссее. Аналогичны по воздействию - даже на нас, нынешних - индийские итихасы.
Одним словом, несмотря на безусловно хищнический характер и полную в современном смысле аморальность, жизнь "классических викингов" являет собой пример утраченного нами единства: со средой, с другими, с самими собой. И поскольку тяга к этому единству как целостности и непротиворечивости мысли, намерения и действия, врожденна и непреодолима, непреодолимо и обаяние той эпохи.