rougelou: (Default)

По моему скромному (но неоспоримому :-)) суждению и, как я уже писал выше (см. «Отрывки из книги - Китс, часть I»), это стихотворение - одна из вершин творчества Китса. Возможно, главная его вершина, его сумма. Поэтому «потери» и искажения при его переводе особенно ощутимы. На мой взгляд, они просто неприемлемы, но лучше у меня, к сожалению, не получается и поэтому я выношу свой перевод на суд читателя в его нынешнем виде. Особенно мне не нравится перевод субъекта во множественное число во второй строфе. Это вынужденное «мы» полностью устраняет присутствующий в оригинале кумулятивный акцент на единство и единичность. Для сравнения, ниже я привожу свой же довольно вольный перевод (если это вообще можно назвать переводом) двадцатилетней давности, где подобной замены субъекта удалось избежать. Разумеется, в ущерб точности, симметрии и выразительности. Хотя, кому как.

Любопытно, что современными людьми, не знакомыми до этого с творчеством Китса (например, моими студентами), это стихотворение воспринимается как некий буддийский манифест (вероятно, из-за метафоры сна и пробуждения). Что совершенно не лишает его силы воздействия, а скорее добавляет ее. В общем, его можно считать наиболее «злободневным» и «общезначимым» произведением поэта.


Джон Китс

НА СМЕРТЬ

(перевод Вадима Румынского)

Так сон ли смерть, коль жизнь – чреда лишь грез,
Блаженства призрачного круговерть?
И мимолетно счастье среди гроз,
Но, все ж, страшнейшей мукой мыслим смерть.

Как странно то, что, бед вкусив сполна,
Блужданья мы не в силах прекратить,
Дерзнув узреть судьбу, что нам дана:
Себя самих от жизни пробудить.

_______________


Так что ж есть смерть, коль жизнь – безумный сон
И озаренье призраком бежит
Слепого счастья плен познает он,
Но смерти лик земной его страшит.

Как странен мир, что горестной судьбы
В бездонных дебрях он блуждать готов,
Не оставляя яростной борьбы
Для пробужденья от бесцельных снов.

_______________


John Keats

ON DEATH

Can death be sleep, when life is but a dream,
And scenes of bliss pass as a phantom by?
The transient pleasures as a vision seem,
And yet we think the greatest pain's to die.

How strange it is that man on earth should roam,
And lead a life of woe, but not forsake
His rugged path; nor dare he view alone
His future doom which is but to awake.

_______________



Can death be sleep, when life is but a dream,

Может ли смерть быть сном, когда жизнь - ничто иное, как сновидение/греза,
And scenes of bliss pass as a phantom by?
А сцены блаженства проходят мимо, как [нечто вроде] привидения/фантома?
The transient pleasures as a vision seem,
Преходящие удовольствия кажутся видением,
And yet we think the greatest pain's to die.
И, все же, мы думаем [что] величайшая боль - умереть.

How strange it is that man on earth should roam,
Как странно, что человек должен блуждать по земле
And lead a life of woe, but not forsake
И вести горестную (/[полную] горестей) жизнь, а не оставить
His rugged path; nor dare he view alone
Свой тернистый путь - не дерзнуть увидеть только (/всего лишь)
His future doom which is but to awake.
Свою будущую судьбу, которая - ничто иное, как пробудиться.

rougelou: (Default)

  Выкладывать это стихотворение я поначалу не собирался. Во-первых, потому что это уже третье произведение одного автора, а я поначалу обещал ограничится двумя. Во-вторых, потому что я решительно недоволен результатом, то есть перевод мне явно не удался.

  Но случилось так, что, во-первых, стихотворение это возникло в очередной раз как иллюстрация моих собственных слов, но адресат не понимал по-английски. Во-вторых, перевод играет в данном случае роль сугубо утилитарную: передать худо-бедно смысл и намерение автора. Тем более, есть еще и подстрочник.

  Но, если серьезно, это одно из наиболее ярких стихотворных произведений Киплинга, дающее предельно полное представление о его художественном методе. Из-за большей плотности смысла в оригинале, перевод вышел несколько простоват и наивен, но простота эта не случайна, потому что, по сути, все это, не сказать, чтобы короткое, стихотворение передает одну и ту же, незамысловатую на первый взгляд (хотя и парадоксальную для многих) идею, аргументируя и освещая ее с разных сторон. «Фишка» его в том, что смысл раскрывается постепенно и, главным образом, спустя некоторое время по прочтению, но достигается это непередаваемой энергетикой и довольно циничным (свойственным, кстати, Киплингу вообще) подбором словообразов. Оценить это вполне, можно, конечно, только владея языком оригинала, а в переводе, на мой не слишком квалифицированный взгляд, этого не слышно. Поэтому, возможно, подстрочник в данном случае, действительно, не помешает. :-) Орфография традиционная для таких случаев: через знак дроби (/) даны варианты, в круглых скобках - комментарии по ходу, в квадратных - слова и выражения, в оригинале отсутствующие.


tumblr_mimrsr3CnJ1rwtm9vo1_500



Радьярд Киплинг
САМКА

(перевод Вадима Румынского)

Если гималайский фермер на медведя набредет,
Покричит он, чтобы монстра отпугнуть, и тот уйдет.
Но медведица немедля растерзает наглеца,
Потому что самка зверя смертоноснее самца.

Днем на солнце нежась, аспид, услыхав беспечный шаг,
Отползет с тропы подальше, чтобы встречи избежать,
Но не двинется и с места, не предпримет ничего
Самка змея, что намного смертоноснее его.

Йезуиты, что крестили и гуронов и чокто,
Быть избавлены молили от жестокой мести скво.
И не воины, а жены наводили страх на них,
Тем, что были смертоносней доблестных мужей своих.

Кроткий духом муж не скажет то, что на сердце лежит,
Зная, что жена от Бога не ему принадлежит.
Но и фермер и охотник согласятся меж собой,
Что и женщина и самка лишь смертельный примут бой.

А мужчина, по натуре, то медведь, то червь, то плут,
Предпочтет договориться, поступиться чем-нибудь.
И лишь изредка, отбросив все сомненья заодно,
Действием поставит точку там, где следует оно.

Страх и глупость вынуждают над поверженным врагом
Учинить суда подобье без нужды малейшей в том.
Грязной шуткой успокоен, сожаленьями распят -
Медлит он с прямым решеньем, и судьба его - разврат!

Но жена его от Бога каждой клеткой естества
Лишь к одной стремится цели, лишь в одном всегда права,
И покуда поколеньям не предвидится конца,
Будет самка, без сомненья, смертоноснее самца.

Та, кому грозит под пыткой смерть за каждое дитя,
Не отчается в попытках, не свернет с пути, шутя.
То - мужские лишь причуды, и не в том находит честь
Та, чья жизнь - иное право, что сама оно и есть.

В этот мир она приходит лишь как мать и как жена,
И величье только в этом обрести вольна она.
И когда вне уз семейных право требует свое,
Тот же образ принимает, та же власть ведет ее.

Убежденья, словно узы для нее, коль нет других,
Ну а доводы, как дети: бог безумцу помоги!
Никакого обсужденья, но слепая ярость, стих,
Разбудивший самку зверя, чтоб сражаться за своих.

Наглый вызов, обвиненья - но медведица разит,
Яд коварства и сомненья - но змея стрелой летит.
Обнажая нерв за нервом, не отступится, пока
Жертва корчится в мученьях, как священник у столба.

И выходит, что мужчина, отправляясь на совет
С храбрецами удалыми, не зовет ее к себе,
Ибо, во вражде со смыслом, служит, кроток он и нем,
Богу отвлеченных истин, что неведом ей совсем.

Зная это, знает также, что она с порога рая
Направлять должна - не править, увлекать, не подчиняя.
И она напоминает все о том же без конца,
Что и женщина, как самка, смертоноснее самца.

_______________

Rudyard Kipling
THE FEMALE OF THE SPECIES
Самка / женская особь видов [животных]

When the Himalayan peasant meets the he-bear in his pride,
Когда гималайский крестьянин встречает медведя на своей земле (букв. «на предмете своей гордости»)
He shouts to scare the monster, who will often turn aside.
Он кричит, чтобы испугать чудовище, которое зачастую сворачивает в сторону.
But the she-bear thus accosted rends the peasant tooth and nail.
Но медведица, [встретив] такое обращение, воздает крестьянину зубами и когтями,
For the female of the species is more deadly than the male.
Потому что самка / женская особь видов [животных] смертоноснее самца.

When Nag the basking cobra hears the careless foot of man,
Когда наг, нежащаяся [на солнце] кобра слышит беспечную стопу человека,
He will sometimes wriggle sideways and avoid it if he can.
Он иногда отползает (букв. «извивается») в сторону и избегает [встречи], если может.
But his mate makes no such motion where she camps beside the trail.
Но его супруга/подруга/самка не совершает такого движения, когда располагается близь тропы.
For the female of the species is more deadly than the male.
Потому что самка / женская особь видов [животных] смертоноснее самца / мужской особи.

When the early Jesuit fathers preached to Hurons and Choctaws,
Когда ранние отцы-иезуиты проповедовали гуронам и чокто,
They prayed to be delivered from the vengeance of the squaws.
Они молили [Бога] быть избавленными от мести скво.
'Twas the women, not the warriors, turned those stark enthusiasts pale.
Это женщины, а не воины, заставляли этих суровых энтузиастов бледнеть.
For the female of the species is more deadly than the male.
Потому что самка / женская особь видов [животных] смертоноснее самца / мужской особи.

Man's timid heart is bursting with the things he must not say,
Боязливое сердце мужчины разрывается от вещей, [о] которых он не должен говорить,
For the Woman that God gave him isn't his to give away;
Потому что женщина, которую дал ему Бог, не его, чтобы ею распоряжаться;
But when hunter meets with husbands, each confirms the other's tale –
Но когда охотник встречается с домохозяевами, каждый [из них] подтверждает рассказ другого:
The female of the species is more deadly than the male.
Самка / женская особь видов [животных] смертоноснее самца / мужской особи.

Man, a bear in most relations—worm and savage otherwise, –
Мужчина: медведь в большинстве отношений; червь и дикарь - в остальных.
Man propounds negotiations, Man accepts the compromise.
Мужчина предлагает переговоры, мужчина идет на (букв. «принимает») компромисс.
Very rarely will he squarely push the logic of a fact
Очень редко он прямо доведет (букв. «продвинет», «подтолкнет») логику событий/происшедшего (букв. «сделанного»)
To its ultimate conclusion in unmitigated act.
До ее окончательного завершения в [ничем] не смягченном действии.

Fear, or foolishness, impels him, ere he lay the wicked low,
Страх или глупость побуждают его, даже когда он повергает злодея,
To concede some form of trial even to his fiercest foe.
Допустить нечто вроде суда даже над самым ярым/лютым/свирепым своим врагом.
Mirth obscene diverts his anger – Doubt and Pity oft perplex
Грязное веселье отвращает его гнев, сомнение и сожаление часто приводят его в замешательство
Him in dealing with an issue –to the scandal of The Sex!
При решении вопроса к половому позору/бесчестью («сексуальному скандалу»).

But the Woman that God gave him, every fibre of her frame
Но женщина, которую дал ему Бог, каждым волокном своего скелета
Proves her launched for one sole issue, armed and engined for the same;
Подтверждает, что направлена на одну единственную цель и для нее вооружена и оснащена.
And to serve that single issue, lest the generations fail,
И, чтобы служить этой единственной цели, дабы не пресеклись поколения/роды,
The female of the species must be deadlier than the male.
Самка / женская особь видов [животных] должна быть смертоноснее самца / мужской особи.

She who faces Death by torture for each life beneath her breast
Та (она), которая сталкивается (букв. «обращается лицом») со смертью под пыткой за каждую жизнь под своим сердцем (букв. «под своей грудью»),
May not deal in doubt or pity – must not swerve for fact or jest.
Не может занимать себя сомнениями или сожалениями - не должна сворачивать с пути ради факта или действия.
These be purely male diversions – not in these her honour dwells –
Это, да будут, чисто мужские отклонения - не в этом покоится/присутствует ее честь.
She the Other Law we live by, is that Law and nothing else.
Она - иной закон, которым мы живем. Только этот закон - и ничто более.

She can bring no more to living than the powers that make her great
Она не может привнести ничего в жизнь, кроме сил/способностей, придающих ей величие
As the Mother of the Infant and the Mistress of the Mate.
Как матери младенца и любовнице/хозяйке супруга/любовника/самца.
And when Babe and Man are lacking and she strides unclaimed to claim
И/но когда ребенка и мужа нет, и она выступает, непрошенная, потребовать
Her right as femme (and baron), her equipment is the same.
Своего права как жены и барона (свободного человека), ее облачение/оснащение то же.

She is wedded to convictions – in default of grosser ties;
Она замужем (букв. «связана») за убеждениями - в отсутствие более грубых уз.
Her contentions are her children, Heaven help him who denies! –
Ее аргументы - ее дети. Небеса, помогите тому, кто [это/их] отрицает!
He will meet no suave discussion, but the instant, white-hot, wild,
Он не встретит учтивого обсуждения, но мгновенную/внезапную, раскаленную добела, дикую
Wakened female of the species warring as for spouse and child.
Разбуженную самку [животного], сражающуюся, как за супруга или дитя.

Unprovoked and awful charges – even so the she-bear fights,
[Ничем] не вызванные / не спровоцированные и ужасные обвиненья - даже если так, медведица дерется/бьется/борется,
Speech that drips, corrodes, and poisons – even so the cobra bites,
Речь, которая просачивается, разъедает и отравляет - даже если так, кобра кусает.
Scientific vivisection of one nerve till it is raw
Научная вивисекция единственного нерва, пока он не оголится,
And the victim writhes in anguish – like the Jesuit with the squaw!
И жертва корчится в агонии, как иезуит у скво!

So it comes that Man, the coward, when he gathers to confer
Вот и выходит, что мужчина, трус, когда собирается совещаться
With his fellow-braves in council, dare not leave a place for her
Со своими товарищами храбрецами на совете, не дерзает/отваживается уделить место ей
Where, at war with Life and Conscience, he uplifts his erring hands
[Там], где в распре / состоянии войны с [самой] жизнью и совестью он воздевает свои заблуждающиеся руки
To some God of Abstract Justice – which no woman understands.
К некому богу отвлеченной справедливости, которого не понимает ни одна женщина.

And Man knows it! Knows, moreover, that the Woman that God gave him
И мужчина знает это! Знает сверх этого, что женщина, которую дал ему Бог,
Must command but may not govern – shall enthrall but not enslave him.
Должна коммандовать/посылать/направлять, но не может / не вправе править - обязана очаровывать (букв. «опутывать»), но не порабощать его.
And She knows, because She warns him, and Her instincts never fail,
А/и она знает, потому что предупреждает его, а ее инстинкты никогда не подводят,
That the Female of Her Species is more deadly than the Male.
Что самка / женская особь видов [животных] смертоноснее самца / мужской особи.




_______________

Rudyard Kipling
THE FEMALE OF THE SPECIES

When the Himalayan peasant meets the he-bear in his pride,
He shouts to scare the monster, who will often turn aside.
But the she-bear thus accosted rends the peasant tooth and nail.
For the female of the species is more deadly than the male.

When Nag the basking cobra hears the careless foot of man,
He will sometimes wriggle sideways and avoid it if he can.
But his mate makes no such motion where she camps beside the trail.
For the female of the species is more deadly than the male.

When the early Jesuit fathers preached to Hurons and Choctaws,
They prayed to be delivered from the vengeance of the squaws.
'Twas the women, not the warriors, turned those stark enthusiasts pale.
For the female of the species is more deadly than the male.

Man's timid heart is bursting with the things he must not say,
For the Woman that God gave him isn't his to give away;
But when hunter meets with husbands, each confirms the other's tale –
The female of the species is more deadly than the male.

Man, a bear in most relations—worm and savage otherwise, –
Man propounds negotiations, Man accepts the compromise.
Very rarely will he squarely push the logic of a fact
To its ultimate conclusion in unmitigated act.

Fear, or foolishness, impels him, ere he lay the wicked low,
To concede some form of trial even to his fiercest foe.
Mirth obscene diverts his anger – Doubt and Pity oft perplex
Him in dealing with an issue –to the scandal of The Sex!

But the Woman that God gave him, every fibre of her frame
Proves her launched for one sole issue, armed and engined for the same;
And to serve that single issue, lest the generations fail,
The female of the species must be deadlier than the male.

She who faces Death by torture for each life beneath her breast
May not deal in doubt or pity – must not swerve for fact or jest.
These be purely male diversions – not in these her honour dwells –
She the Other Law we live by, is that Law and nothing else.

She can bring no more to living than the powers that make her great
As the Mother of the Infant and the Mistress of the Mate.
And when Babe and Man are lacking and she strides unclaimed to claim
Her right as femme (and baron), her equipment is the same.

She is wedded to convictions – in default of grosser ties;
Her contentions are her children, Heaven help him who denies! –
He will meet no suave discussion, but the instant, white-hot, wild,
Wakened female of the species warring as for spouse and child.

Unprovoked and awful charges – even so the she-bear fights,
Speech that drips, corrodes, and poisons – even so the cobra bites,
Scientific vivisection of one nerve till it is raw
And the victim writhes in anguish – like the Jesuit with the squaw!

So it comes that Man, the coward, when he gathers to confer
With his fellow-braves in council, dare not leave a place for her
Where, at war with Life and Conscience, he uplifts his erring hands
To some God of Abstract Justice – which no woman understands.

And Man knows it! Knows, moreover, that the Woman that God gave him
Must command but may not govern – shall enthrall but not enslave him.
And She knows, because She warns him, and Her instincts never fail,
That the Female of Her Species is more deadly than the Male.

rougelou: (Default)



Под обломками мраморных плит
Похоронена слава людская,
И крошится бессмертный гранит,
Капли лет сквозь себя пропуская.

Давит грудь материнская твердь,
Беспросветны Природы глазницы,
И одна лишь прекрасная Смерть,
Словно Время, сквозь сердце струится.


В свете этого не мог не вспомнить:


The woods decay, the woods decay and fall,
The vapours weep their burthen to the ground,
Man comes and tills the field and lies beneath,
And after many a summer dies the swan.

Столетний лес истлеет и падет,
Слезой туман отдаст себя земле,
И пахарь в борозду свою сойдет,
И сгинет лебедь после многих лет.



В общем, не собирался сначала, но чувствую, прийдется. :-)

Продолжение и окончание следуют.

rougelou: (Default)

Киплинг - виднейший представитель вражеской литературы периода второго расцвета и заката Британской Империи. Певец колониализма, расизма и британской исключительности, убежденный, как принято считать, в том, что цивилизация заканчивается за Проливом. Крайний индивидуалист и жрец культа силы. К тому же масон - в общем, совершенно одиозная в свете нынешних умонастроений личность. Так нас учили в «проклятом Совке» - так же, примерно, отзывались о нем современники.

Однако, даже беглое ознакомление с наиболее яркими образцами его творчества  обнаруживает странный диссонанс со взглядами и убеждениями, декларируемыми в работах репортажного характера и политических выступлениях. На фоне стремления к предельной ясности и однозначности, цинизма и прагматизма, проступают черты мировоззрения, совершенно чуждого хищнической природе общества, которое он защищал, с одной стороны, и христианской (библейской) морали, на которую он яко бы опирался, с другой. Думается, что его дарование просто не имело подходящего поля для проявления, в связи с чем приходилось довольствоваться имеющимся. В моем представлении, смысл этого дарования - предельный гуманизм, проявляющийся не поборничеством имманентных прав и свобод личности, а безумной, иррациональной верой в Человека вообще, вне зависимости от конкретных форм, принимаемых им в реальности. Но именно эти конкретные формы интересовали Киплинга больше всего. Если разобраться, практически все его произведения посвящены одному и тому же - торжеству человеческого духа в разных людях при разных обстоятельствах (ну, или сожалению в связи с невозможностью такового).

Цикл «Эпитафии жертвам войны» (Epitaphs of the War) написан после Первой Мировой войны в период работы в Комиссии по захоронениям, так сказать, по свежим впечатлениям. Большинство из стихотворений этого цикла максимально емки и сжаты, как того требует жанр. Способность Киплинга к замыканию смысла в тесные стальные оковы слов, где он начинает звучать с удесятеренной силой, проявилась в них четко и многогранно, как нигде. Не будучи связан никаким обязательствами, я решил выбрать одно из них по абсолютному личному произволу. Несколько лет назад я шел мимо нового здания британского посольства и, задумавшись, внезапно уткнулся носом прямо во вмурованную в него медную табличку с  этой эпитафией. Эффект был настолько силен, что стихотворение отпечаталось в уме примерно настолько же рельефно. Разумеется, я подумал, что это неспроста, и решил изучить творчество автора поглубже.

Возможно, повинуясь тому же произволу, в ближайшее время я разделаюсь со всеми остальными и выложу их в этом журнале. С оригиналом же можно ознакомится, например, тут: http://www.kipling.org.uk/poems_epitaphs.htm

Радьярд Киплинг

МЕРТВЫЙ ПОЛИТИК
из цикла «Эпитафии жертвам войны»

(перевод Вадима Румынского)

Рожден без сил,

Не смел дерзать,

И потому решил я лгать.

Теперь мой замысел открыт

Для тех, кто мною был убит.

И что солгать мне им сейчас -

Тем, кто поверил мне в тот раз?

Rudyard Kipling
A DEAD STATESMAN 

I could not dig: I dared not rob:

Therefore I lied to please the mob.

Now all my lies are proved untrue

And I must face the men I slew.

What tale shall serve me here among

Mine angry and defrauded young? 

I could not dig: I dared not rob:
Я не мог копать, Я не дерзал грабить -

Therefore I lied to please the mob.

Поэтому я лгал, чтобы угодить толпе (/удовлетворить толпу).

Now all my lies are proved untrue

Теперь все мои лжи оказались неверны

And I must face the men I slew.

И я должен предстать перед людьми, которых убил.

What tale shall serve me here among

Что за сказка/басня поможет мне здесь/теперь среди

Mine angry and defrauded young?

Моих рассерженных и обманутых юнцов? 


rougelou: (Default)


СОБРАНИЕ ЦВЕТОВ

аннотированные переводы западноевропейской поэзии нового времени

с оригиналом, подстрочником и необходимыми пояснениями

Почему "цветов"?

Слово "антология", которым принято именовать издания подобного рода, означает "собрание листов". И хотя понятно, что речь идет о листах бумаги, связи между словами-образами вытягивают из темных бездн бессознательного сразу же то, за чем туда и ходить не стоило, потому что оно лежит на поверхности - образ дерева. Дерева, покрытого листьями, каждый из которых венчает ветвь, произрастающую из другой.  И хотя, как известно, "культура - палимпсест", она, одновременно, абсолютно традиционна и этим подобна дереву, на котором, помимо листьев, бывают и цветы, причем распускаются они, каждый, в свое время. К ним относится далеко не все, что написано и даже признано достойным не кануть сразу в вечность, а остаться в памяти людей на некоторое время.

Все они очень разные, но их объединяет принцип гармонии и соразмерности, хотя строение может сильно различаться. Бывают стихи, устроенные просто и ясно, подобно ирису, структура которого вся на виду, а красота - в видимых глазу линиях, но бывают и богатые соцветия из множества похожих на первый взгляд цветов, каждый из которых, между тем, абсолютно уникален. Роскошные, чувственные пионы и целомудренные ромашки, загадочные в своем аскетично-солнечном совершенстве дикие иммортели и нежные садовые розы, передающие собою гораздо более понятный и ласкающий взгляд отблеск того же сияния.

Зачем нужно переводить стихи?

В сущности, переводить стихи нет никакого смысла, потому что это невозможно. То, что получается, не имеет к исходному тексту никакого отношения, даже если смысл удается передать процентов на восемьдесят, а размер, рифма и прочие структурно-эстетические особенности переданы полностью, что в случае с некоторыми, даже европейскими, языками невозможно даже теоретически. Невозможно потому, что в оригинале другие слова, звуки, интонации, смысловые акценты и периоды, да и много еще чего, присущего только родному языку автора, в котором и кроется секрет уникальности воздействия на читателя или слушателя. Передать удается лишь то, что производит наиболее сильное впечатление на переводчика и наиболее актуально для него во время работы. Поэтому перевод - продукт творчества переводчика процентов не на пятьдесят даже, а на семьдесят-восемьдесят. От автора ему достается лишь импульс да две-три идеи или мысли, странным образом совпавшие с его представлениями, которые ему не менее странным образом удалось выразить.

Следовательно, перевод нужен, прежде всего, переводчику. Это - форма работы над собой, праксис, садхана, как говорят индусы: в общем - попытка измениться, преуспевают в которой лишь немногие из тех, кто пытается. Неудачников же постигает страшная болезнь, проявляющаяся в форме навязчивой потребности постоянно пробовать на вкус чужие мысли и эмоции, постигая способы воплощения их в словах.

В результате остается некий артефакт, единственное предназначение которого - заразить этой болезнью как можно больше людей, то есть читателей, для которых стихи, переведенные на родной язык с иностранного, - всего лишь повод его выучить. Причем настолько хорошо, чтобы научиться чувствовать нюансы, в том числе, связанные с местом-временем их создания.

Надо сказать, что так было не всегда. В начале эпохи, к которой относятся стихотворения, вошедшие в эту книгу (то есть, около двухсот лет назад), круг читающей публики был значительно уже, а уровень ее словесной культуры и общих познаний - несопоставимо выше, чем теперь. Художественная литература создавалась людьми, имевшими достаточно свободного времени - пресловутый otium - шла ли речь о скучающем аристократе или об умирающем с голоду начинающем «профессиональном» авторе. Создавалась, в основном, для таких же, как они, потому что только они способны были как следует понять и оценить написанное. Как правило, эти люди имели классическое образование (знали греческий и латынь плюс «стандартный» корпус текстов на них), владея, помимо этого, двумя-тремя современными европейскими языками достаточно хорошо, чтобы читать все, что выходило и было им интересно. (Даже живший несколько позже Лев Толстой начинает первую же страницу «Войны и мира» - и продолжает дальше - по-французски, не сомневаясь, что будет понят.)

Таким людям перевод не требовался, но они занимались им и весьма активно. Зачем? На это можно ответить по-разному, по крайней мере, с точки зрения переводчика, читателя и самого текста, то есть, языка.

О первом я уже упомянул чуть выше: другого мотива заниматься своим делом у переводчиков, видимо, тогда не было. «Просветительские» намерения появились несколько позже и к личным побуждениям не относятся: скорее, - к экономическим и социальным, то есть, имеющим смысл уже с точки зрения читателя, но читателя более познего времени. Тогда же читатель перевода мог, самое большое, поиграть с ним. Владея, чаще всего, языком оригинала и даже, зная этот оригинал почти наизусть, любопытный любитель словесности сравнивал изобразительные средства, стилистику, структурные возможности двух языков, оценивал владение ими и сугубо профессиональное мастерство переводчика. Но именно таким образом происходило отсеивание и адаптация привносимых в язык новых форм и явлений. Находя соответствия, переводчики препятствовали непосредственной и некритичной ассимиляции более изменчивого и пластичного иностранного (в те времена, преимущественно, французского и немецкого) слова. Язык защищался, таким образом, от чужеродного влияния, проблема которого встала тогда (и стояла на протяжении всего XIX века) весьма остро - едва ли не острее, чем теперь. Об этом свидетельствуют не только критические и публицистические работы людей, принимавших ее близко к сердцу (от Аксакова до Достоевского), но и сама живая ткань литературы (не только художественной!) того времени. Читая даже лучших ее представителей (включая того же Достоевского), нельзя не удивиться перегруженности (принято говорить - богатству) их языка изобразительными средствами. Архаичные структуры возникают то тут, то там, наряду с заимствованными из европейских языков более «живыми» конструкциями. И именно писателям и переводчикам того времени (многие из которых совершенно не случайно известны теперь как классики) мы обязаны появлением русского языка в том виде, в каком мы его знаем сегодня. Произошло это уже в конце XIX века. Момент формирования этого языка совпал с началом так называемого «серебрянного века», отнесение к которому того или иного автора возможно только по лингвистическим, а не по эстетическим (символизм) и, тем более, не по идеологическим (акмеизм, футуризм) признакам, где всегда неизбежны натяжки. Например, несмотря на то, что Гумилев называет Иннокентия Анненского «последним из царскосельских лебедей», язык его уже не «золотой», а «серебряный». Это был новый язык, «готовый к употреблению» массами наступающей эпохи. Архаика стала дурным тоном, поэты прбовали на вкус сухие и конкретные сочетания, старались обходиться ими. Для нас, их творчество - эталон самовыражения современными средствами.

Зачем нужна эта книга?

Ответ довольно прост: кухня остается за кадром. Обычно, читателю перевода непонятно, как он получается, тогда как настоящему гурману важны и исходный продукт и технология приготовления. В результате, человек, не знакомый (или недостаточно знакомый) с языком оригинала, имеет приблизительное и/или искаженное представление о нем. Для того, чтобы, насколько возможно, избежать этого, требуется пространный и вдумчивый комментарий.

Кроме того, мне хотелось представить наиболее выдающихся поэтов современной (в языковом отношении) Европы одной небольшой по объему книгой, поделившись, заодно, своим представлением о возможностях поэтического перевода как жанра.

       

Почему именно эти стихи?

Потому что, по мнению автора, стихи поэтов этого периода – "собственно стихи" в исконном и архетипическом понимании этого слова. Точнее, они являются таковыми для нас, живущих сейчас. Это не дегенеративные упражнения в выворачивании наизнанку перепачканных подгузников души, ставшие нормой в более позднее время. Это и не сугубая архаика более ранних эпох, сочиненная людьми, жизнь и переживания которых нуждаются теперь в специальной реконструкции методами скорее историческими, чем литературными, что требует недюжинного воображения и нечасто встречающихся способностей не только от переводчика, но и от читателя.

Поэзия этого периода (очерченного мною довольно произвольно) написана на современных в полном смысле слова языках почти с момента их оформления как таковых (примерно, со второй половины XVIII века) и до тех пор, пока "психоаналитическая" тенденция не взяла верх окончательно (то есть, примерно, до 50-х годов XX века). Это позволяет переводить их на современный нам русский язык, хоть и с поправками на исторические реалии, но не прибегая к искусственной архаизации и прочим стилистическим извращениям.

Очевидно, что переводить стихи XV-XVII веков, например, Ронсара, на современный им русский язык – задача для современного человека весьма затруднительная, каковы бы ни были его познания. Да и много ли в том проку читателю, такими познаниями не обладающему? Поэтому Ронсара переводят языком, современным нам, используя лексику и имитируя приемы начала-середины XVIII века – эпохи закладки основ современной русской версификации. А это, хоть и придает переводу некий налет "старины", духу оригинала совершенно не адекватно. Даже классика (латынь и греческий) поддается переводу лучше, как ни странно. Излишне говорить, что это делает и без того почти невозможную задачу передать дух, настроение и эстетику оригинала совершенно невозможной.

Бывают, правда, попытки переводить старинную поэзию (например, Шекспира) на современный разговорный, но они кончаются позорным провалом, потому что, каким бы свободным или даже игривым не был стиль автора, переводчик оказывается не в состоянии выдержать его современными средствами, то и дело сбиваясь на традиционный для переводов подобной литературы архаично-высокоштильный пафос, а зачастую просто перемежая диалектизмы и блатной жаргон устаревшей лексикой и словоформами. Получается, например, так: "Кто ходит в брюках, где мотня не вшита, // Тому не светят хлебушки вкусны".

Подобные эксперименты удаются, пожалуй, только со стихами очерченного мною периода, язык которых имеет уже актуальный для нас набор выразительных средств. Язык Гете или Байрона вполне может быть осовременен для придания ему большей живости или "злободневности" в попытке приблизить его к читателю, во многих случаях оправданной. К сожалению, наиболее удачная (из известных авторy) попытка подобного рода принадлежит не русскому, а английскому переводчику Джеймсу Фолену (James Falen), буквально давшему новую жизнь на английском языке "Евгению Онегину". От души рекомендую его перевод всем, кто владеет этим языком в достаточной степени! Чтение обещает сложное и утонченное удовольствие сродни опьянению тонким шампанским – волне в духе самого Александра Сергеевича – помноженное на легкий "культурный шок".

Поскольку жанр этой книги не очень традиционен, сделаю небольшой анонс. В ней содержится по одному, максимум, по два стихотворения следующих авторов, выбранных по абсолютному личному произволу, основанному на собственном ощущении их значимости для себя и мира:

Жерар де Нерваль

Стефан Маллярме

Джон Китс

Перси-Биши Шелли

Сэмьюэл-Тейлор Коулридж

Радьярд Киплинг

Уильям-Батлер Йейтс

Альфред де Мюссе

Рене-Франсуа Сюлли-Прюдом

Джакомо Леопарди

Федерике-Гарсия Лорка

Генрих Гейне

Фридрих Шиллер

Новалис

Джордж-Гордон Байрон

Генри Вордсворт

Шарль Бодлер

Артюр Рэмбо

Франсуа Верлен

Йоган-Вольфганг Гете

Гийом Аполлинэр

Габриэле Д'Аннунцио

Дилан Томас

Хуан-Рамон Хименес

Рафаэль Альберти

April 2017

M T W T F S S
     12
3 45678 9
1011 1213141516
1718192021 22 23
24252627 282930

Syndicate

RSS Atom

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Apr. 23rd, 2025 14:18
Powered by Dreamwidth Studios