Юлиус Эвола: Семья как героический союз

Одной из опасностей, грозящей движениям, направленным против сил разложения и хаоса, иссушающих нашу цивилизацию и общественную жизнь, является стремление к упрощению изначальных форм, или даже попытка их буржуазного одомашнивания. Многие неоднократно указывали на упаднический характер морализаторства сравнительно с высшими формами закона и жизни.

В самом деле, «порядок», имеющий ценность, не должен сводиться ни к рутине, ни к обезличивающей механистичности. Необходимо присутствие изначально неукрощённых сил, каковые определённым образом и до некой степени сохраняют свою изначальную природу, наряду со строжайшим соблюдением дисциплины. Только тогда порядок – плодотворен. Образно говоря, нечто подобное происходит с взрывчатой смесью, которая максимально эффективна на предельном пространстве, тогда как на беспредельном, её действие почти утрачивает свою силу. Именно в этом смысле Гёте говорил о «пределе, который созидает», как и о том, что именно в умении соблюдать предел, проявляет себя мастер. Стоит ли напоминать, что в классическом мировоззрении идея предела – peiras – была связана с идеей совершенства и считалась высочайшим идеалом не только в этическом, но также в метафизическом смысле

Эти соображения можно было бы применить к различным областям жизни. Но здесь мы остановимся только на одном частном случае – семье.

Семья является институтом, основательно поврежденным индивидуализмом, свойственным новейшей космополитической цивилизации, подорванным в самих своих основах феминизмом, американизмом и советизмом, и нуждающимся в восстановлении. Но здесь также возникает вышеупомянутая проблема выбора. Любой социальный институт представляет собой относительно гибкую форму, в пределах которого кристаллизуется субстанция, текучая по своей природе. Именно такое состояние есть то изначальное состояние, каковое требует восстановления в ситуации, когда жизненные возможности, присущие определённому циклу цивилизации, кажутся исчерпанными. Но только сила, действующая изнутри, как некий смысл, может действовать как сила созидательная. В таком случае, возникает вопрос, какой смысл несёт в себе семья, во имя чего мы должны желать её сохранения?

Чем является семья в обычном, буржуазном смысле общеизвестно, так что вряд ли стоит останавливаться на этом более подробно, также как и лишний раз говорить о том, что в таком понимании она является малопригодной опорой для тех целей, которые потребны для формирования новой цивилизации. Возможно, имеет смысл сохранять некоторые её аспекты, но в целом, не стоит закрывать глаза на то, что этого «слишком мало», что речь идёт о чём-то большем. Если попытаться понять причины процесса упадка и разложения семьи, наблюдаемого в последнее время, легко заметить, что одной из них и немаловажной является общее состояние самого общества, в котором семья свелась к чему-то почти незначительному и основной её опорой сегодня являются исключительно условность, мещанство, сентиментальность, лицемерие и оппортунизм,

В данном случае, как и во многих других для понимания того, что требуется сделать в этой области, нам следует прямо обратиться не просто к прошлому, но к истокам. И эти истоки нам доступны. В частности, поскольку наша, римская традиция семьи является одной из тех, которая ведёт к высшему и первозданному пониманию этого института.

Согласно изначальным представлениям, семья представляет собой не натуралистический, не сентиментальный, но по сути своей героический союз. Известно, что по самому своему происхождению слово отец (pater) отсылает нас к понятию, каковым обозначался вождь или царь. Уже поэтому семейный союз понимался, как союз группы людей, мужественно объединившихся вокруг главы, который почитался не как существо, наделённое чисто животной силой, но обладающее высшим достоинством, внушающим почитание и верность. Это легко подтверждается тем фактом, что в индоевропейской цивилизации отец – не говоря уже о вожде – был не только тем, кто обладал всей полнотой властью над своими, но и одновременно нёс за них абсолютную ответственность перед лицом горней силы; он был в своём роде жрецом, священником своего рода, своего народа, тем, кто в большей степени, нежели кто-либо другой отвечал за них перед лицом богов, хранителем священного огня, который в патрицианских семьях служил символом сверхъестественного влияния, незримо связанного с кровью и передающегося через эту кровь. Не изнеженные чувства, не общественные условности, но нечто героико-мистическое лежало в основании семейной или родовой солидарности, заставляя всех членов семьи или рода добровольно выступать как сплочённое целое против любого, кто затрагивал или оскорблял их честь. Так, де Куланж, подытоживая свои исследования этого вопроса, с полным основанием пришёл к выводу о том, что традиционная семья предоставляла собой скорее религиозный союз, нежели единство природного или кровного характера.

Сегодня многим известно, что брачная церемония была таинством и до наступления христианства, но немногие знают, что это таинство носило не чисто условный или социально-юридический характер, но служило своего рода крещением, которое преображало и наделяло женщину особым достоинством, позволяющим ей стать причастной «тайной душе» того рода или племени, к которому принадлежал её супруг. В соответствии с символическим индоевропейским обрядом, первым супругом женщины был Агни, мистический домашний огонь. Именно благодаря этому, муж считался господином жены, поскольку их связывало нечто значительно большее, нежели то, что предполагается выродившимся и обессиленным буржуазным представлением о супружеской верности. Женщина древности, отдававшая себя целиком и ничего не требовавшая взамен, тем самым выражала свою героическую сущность, мистическую или «аскетическую» по своей природе, но отнюдь не страстную или чувственную, и, тем самым, преображала себя. Древнее изречение: «Не существует особого обряда или учения для женщины. Почитая своего супруга как божество, обретёт она своё место на небесах», почти полностью совпадает с другой традицией, согласно которой бессмертие обретают не только воины, павшие на поле битвы и вожди божественного происхождения, но и женщины, умершие во время родов сына; это рассматривалось как особого рода жертвоприношение, столь же действенно преображающее человеческую природу, как и подвиги героев.

Здесь было бы неплохо рассмотреть также смысл деторождения, но это завело бы нас слишком далеко. Поэтом ограничимся только упоминание древнего правила, согласно которому первенец считался не сыном любви, но сыном долга. И этот долг также носил как мистический, так и героический характер. Речь шла не только о рождении нового «царя», должного обеспечить благоденствие и могущество рода, но о даровании жизни тому, кто должен взять на себя священное обязательство перед лицом предков и всех, кто внёс свой вклад в могущество рода, символом коего служил семейный очаг. Поэтому есть немало традиций, в которых можно встретить идею о сознательном воспроизведении в подлинном смысле этого слова, о деторождении, понимаемом не как тёмное и полусознательное телесное действие, но как деяние, совершаемое не только в плоти, но одновременно и в духе, и дарующее – в буквальном смысле – жизнь новому существу, благодаря которому, точнее, его незримой функции, его предки продолжают пребывать в славе и бессмертии.

Из всего сказанного вытекает представление о семье, равно далёкое как от конформистко- моралистической буржуазной посредственности и индивидуалистической чепухи, так и от сентиментализма, страстности и всего связанного с чисто социальным или натуралистическим пониманием этого института. Только героическое основание может стать высшим узаконением для института семьи. Необходимо понять, что индивидуализм это не сила, но бессилие. Следует признать кровное родство в качестве прочного основания; основания, требующего артикуляции и персонализации, подкреплённых отношениями повелевания и подчинения, верности, преемственности и, скажем, почти воинской солидарности, и, наконец, теми силами, которые ведут к внутреннему преображению. Только в этом случае семья обретёт новую жизнь и окрепнет, вновь станет первичной и основной клеткой того высшего организма, каковое представляет собой государство.

Перевод Виктории Ванюшкиной

Публикация приурочена к 110-летию со дня рождения Юлиуса Эволы.

Современная так называемая "наука" - изобретение ремесленников, то есть людей, имеющих дело с обработкой косной материи посредством ее самой и, соответственно, мыслящих все сущее в ее образах и терминах. Проявляется это, прежде всего, в основах, главная из которых - так называемый экспериментальный метод. В сущности, сводится он к необходимости проверки любой теории данными чувственного восприятия, какими бы сложными устройствами - от лупы до «ускорителя элементарных частиц» - не было оно опосредованно. Отсюда - шизовые, на взгляд любого непредвзятого (и не лишенного собственной сути «естественнонаучным» образованием!) не-ремесленника, теории (вроде квантовой механики), гипотезы (например, изотропность пространства) и проблемы (корпускулярно-волновой дуализм).

Однако, «ремесленный» метод - не единственный из возможных. Свой подход к реальности имеется у каждой, традиционно говоря, касты, каждая из которых проявляет его, выдвигаясь на авансцену истории. Считается, что впервые написал об этом Юлиус Эвола, у которого данное наблюдение обобщено в виде своеобразного «закона сменяемости (точнее, регрессии) каст», но упомянутое обобщение распространяется почти исключительно на сферу социально-экономическую и идеологическую: способ производства, общественное устройство, формы правления, типы религиозного сознания и т. п., тогда как различия гораздо глубже и фундаментальнее.

Говоря вкратце, то, что для низшей касты (варны) - цель, для высшей - средство. Если для вайшьев (крестьян, ремесленников, торговцев) цель - освоить методы и уловки воздействия на реальность (то есть, по-гречески, технику), кшатрии (воины) осознанно используют их, преследуя совершенно иную цель - научиться влиять на реальность непосредственно (то есть, условно говоря, обучиться магии). Целью браманов (жрецов, учителей и «волшебников») является абсолютное знание и соответствующие ему свобода и сила. Поэтому все остальное может интересовать их лишь в прикладном аспекте, то есть с точки зрения использования для достижения этой цели.

Если еще короче: цель вайшьев - власть, цель кшатриев - любовь (поскольку без нее не возможна никакая настоящая магия), цель браманов - свобода. Есть еще, правда, четвертая каста - шудры - и их цель еще проще: удовлетворение собственных желаний и потребностей. Конечно, оно свойственно и всем остальным, но только шудры ставят его во главу угла. (То есть, в современном обществе, где социальное положение в большинстве случаев никак не соотносится с кастовой принадлежностью, можно смело называть шудрой всякого, кто придерживается подобной системы ценностей.)

В индийской традиции, соответствующая иерархии каст иерархия жизненных целей носит несколько идеализированный характер: кама (чувственное удовлетворение), артха (овладение искусством, мастерством), дхарма (постижение законов и природы вещей) и мокша (освобождение). Каждой из этих целей необходимо добиться, чтобы перейти к следующей, однако на практике все совсем не так: для большинства представителей касты цель превращается в самодостаточный фетиш. Здесь необходимо еще раз оговориться, что под кастой имеется в виду НЕ социальное положение, то есть, принадлежность к тому или иному общественному классу, а врожденная природа человека (в текущем воплощении), проявляющаяся как совокупность психических свойств. 

Данная иерархия целей привязывается также к представлению об этапах жизненного пути (ашрамах): брахмачарье (девственном состоянии до брака), грихастхе (состоянии семейного человека), ванапрастхе (времени подготовки к отречению) и санньясе (отречении).

Неизвестно, существовало ли общество, реализовавшее подобную систему ценностей, сколь-нибудь продолжительное время, или все это - лишь отвлеченный идеал. Несомненно, что следы некоторого его подобия можно обнаружить в Индии до сих пор. Однако при этом, система каст (варн) претерпела там существенные изменения уже много сотен лет назад. И, впервую очередь, в сторону усложнения или, вернее сказать, дробления, вплоть до выделения в отдельные варны того, что в средневековой Европе назвали бы цехами или ремесленными корпорациями.

В виду сказанного, методы познания, присущие другим кастам, вырисовываются достаточно четко. Для кшатриев, это, прежде всего, - иследование собственных внутренних возможностей путем применения различных психотехник и медитативных практик в процессе освоения различных искусств, прежде всего, боевых. До момента окончательного торжества «лавочников» - то есть, примерно, до начала-середины 19 века - подобная система обучения была достаточно типична и для Европы и для Востока. Это знаменитые «семь свободных искусств» (в сочетании, с боевыми), аналогичная система из пяти искусств в Китае и т. п. К настоящему времени в целостном виде подобные системы не сохранились почти нигде, поскольку перестали давать обучаемым какие бы то ни было практические навыки для достижения шудрианских уже, по преимуществу, целей, навязываемых людям современной социальной машиной. Вряд ли многие из начинающих изучать, например, тайцзы-цюань всерьез надеются достигнуть уровня, на котором смогут, образно говоря, смело идти против паровоза - для этого есть танк. А для получения чувственных удовольствий есть деньги, наличие которых уже никак не зависит от твоего искусства.

Метод познания, свойственный браманам, - это непосредственное узнавание в сочетании того, что мы назвали бы интроспекцией, с деятельностью, подчиненной глубоко осознанным универсальным принципам. Такой метод теперь еще более редок в своем настоящем виде, поскольку распался на отдельные дисциплины, практикуемые всеми, кому не лень (например, «йогу», медицину, «медитацию» и т. п.), а каким он был в своей целостности, не знает уже никто. Сама современная жизнь (по крайней мере, в городе) исключает его применение в неизменном виде, хотя лично я многократно был свидетелем того, как настоящим (кастовым) браманам удается сохранять и проявлять свою сущность даже в этих непростых обстоятельствах. Тоска и даже не совсем безуспешные попытки вернуться к нему ощущаются у наиболее ярких представителей, так сказать, «шаманской» литературы: от Кастанеды до Серкина (http://www.klex.ru/1kx). Последний, надо сказать, дает гораздо более (на мой взгляд) ясную и объемную картину, не изобретая недостаточно определенных понятий и не вводя психически травматичных образов, не вписанных ни в какую целостную систему представлений.